Попробовал. Не сказать, чтобы феерически удачно, тренировать он все-таки не умел, но программы ставил красивые, эффектные, и если к нему приходили спортсмены с хорошей базой, то с его программами добивались успеха. И как-то все сразу забывали, что базу-то им дал другой тренер… Главное – успех сегодняшний, а на лед победителей выводил сегодня именно он. Ему вся честь и слава. И новые ученики.

Евгений поддался на уговоры и поехал в Санкт-Петербург, где жил и работал модный молодой тренер. Он очень любил свою партнершу и готов был ради нее сделать все, что угодно, хотя бывший хореограф ему не нравился. И, как оказалось, не напрасно. Новый тренер девушку совратил, она влюбилась в него до потери пульса.

Когда ребята приехали в Питер, они стали снимать квартиру, жили вместе и собирались пожениться, им было по девятнадцать лет. И вдруг создалась команда «партнерша и тренер», которая играла против Жени Зеленова. Женя знал, что его любимая девушка спит с тренером, но все равно должен был каждый день брать ее в пару, выполнять с ней элементы, изображать на льду то нежные, то страстные чувства, и при этом все время помнил: «Она с ним, у нее любовь, я полностью от него зависим, я не могу отказаться от соревнований, к которым шел всю жизнь, на это положено столько лет труда, а я здесь на птичьих правах и должен его слушаться».

Затем ситуация обострилась: партнерша забеременела, на этот раз уже от тренера, и сказала, что будет рожать, потому что так сильно хочет от него ребенка и так его любит, что готова даже спорт бросить. При этом сам тренер, молодой и красивый, но глубоко женатый, жениться на ней не обещал и не собирался, и она это прекрасно знала. Может быть, надеялась, что ребенок его привяжет, потому что своих детей у него пока не было. Но эту ситуацию Женя Зеленов уже не перенес, это был слишком сильный удар по самолюбию. Он мужественно докатался до последних соревнований в том сезоне, объявил партнерше, что уходит из пары, собрал вещи и вернулся в Москву.

– На похоронах один его товарищ мне рассказывал, что Женя незадолго до смерти говорил ему: «Я пережил такое мужское унижение, которое никогда не забуду». – Алла Владимировна не замечала слез, ручьями текущих по ее щекам. – Я даже представить себе не могла, что мой сын так страдает, он ведь ничем со мной не делился. Просто констатировал факты: Соня теперь с нашим тренером, Соня собирается рожать… Спокойно так говорил, без эмоций. Я и подумать не могла, что все так серьезно. А Женя достал где-то таблетки, много… Меня даже в Москве в это время не было, я была в экспедиции, на Валааме, на съемках. Его муж нашел, когда вернулся с работы. Конечно, меня вызвали, я сразу же примчалась, уже утром следующего дня была дома, подняла на ноги самых лучших врачей, но они ничего не смогли сделать. Вернее, они сделали все, что могли. Но Женечка все равно умер. Доктор сказал, что, если бы не то осложнение на сердце, его бы вытащили.

Каменская переждала пару минут, давая Алле Владимировне возможность успокоиться.

– Вы говорили, что на похоронах Жени были его друзья, – осторожно начала она подбираться к самому главному. – Вы с кем-нибудь из них были раньше знакомы?

– Ну конечно, – кивнула Томашкевич. – Иногда кто-то из товарищей по спорту приходил к Женечке, партнерша его, Соня, приходила тоже. Но я с ними редко сталкивалась, ведь свободного времени у ребят было совсем мало, и оно обычно не совпадало со временем, когда я дома. На похоронах было много народу, но я мало на что обращала внимание тогда и мало что помню. Вот только слова Жениного товарища запомнила, очень больно они меня ударили.

– А после смерти сына кто-то из его друзей поддерживал с вами отношения?

Томашкевич отрицательно покачала головой и горько расплакалась.

«Все, – сказала себе Настя, – пора прекращать эту пытку воспоминаниями, надо совесть иметь».

Она встала с неудобного низкого пуфика без спинки и почувствовала, как мучительно заныла спина. Уперев кисти рук в поясницу, она сделала несколько шагов по комнате, повернувшись спиной к плачущей актрисе, и только теперь обратила внимание на большое количество висящих на стенах однотипных картин, без сюжета, похожих на орнамент и выполненных в какой-то неизвестной ей технике.

– Какие интересные работы, – вежливо сказала Настя, чтобы сменить тяжелую для Аллы Владимировны тему разговора на что-нибудь более нейтральное. – Никогда ничего подобного не видела. Эти орнаменты что-то означают? В них есть какой-то смысл?

Томашкевич перестала плакать.

– Они мне нравятся, – ответила она, вставая с кресла. – Я специально покупаю работы этого художника, они вносят успокоение в мою душу. Даже не могу объяснить почему.

Актриса казалась вполне успокоившейся, глаза были сухими, и только пальцы, судорожно мявшие мокрый платочек, выдавали недавние горькие слезы. Надо уходить, подумала Настя. Но все-таки нужно еще раз спросить. Потому что внятного и точного ответа на самый главный свой вопрос она так и не получила. Не знает ли Алла Владимировна, может быть, кто-то из друзей ее сына до сих пор горюет о Жене и хотел бы отомстить тренеру, который «посадил» ему сердце?

Томашкевич пожала плечами. Похоже, вопрос ее не испугал, во всяком случае, никаких новых признаков волнения Настя в ее лице не заметила.

– Я вам уже говорила, что ни с какими друзьями сына не общаюсь. Да и в те времена, когда Женя тренировался, почти не знала их. Горько это признавать, но я вообще мало вникала в Женечкину жизнь, потому что как раз в то время меня вдруг после многих лет застоя начали активно приглашать сниматься, у меня был очень плотный график, много поездок, ведь тогда денег ни у кого не было, и снимали, где подешевле – в провинции, в сельской местности, в бывших союзных республиках. Я постоянно была в экспедициях. Так что – увы – ничем вам помочь не могу.

– Алла Владимировна, – Настя уже взялась за ручку двери, собираясь уходить, но все-таки решила задать еще один, самый последний вопрос, – вы считаете тренера Болтенкова виновным в смерти вашего сына?

Актриса смотрела на нее задумчиво и спокойно.

– Да, – твердо ответила она, – считаю. Он, безусловно, виновен.

«Да уж, – озадаченно думала Настя Каменская, идя по извилистому переулку в сторону Мясницкой, где оставила машину, – вот как раз про такие результаты и говорят: ни два – ни полтора».

До дома оставалось еще минут пятнадцать езды по относительно свободным вечерним улицам, и когда позвонила Эля, Антон легкомысленно сказал:

– Конечно, вы можете уходить, я буду через пятнадцать минут. За пятнадцать минут с ребятами ничего не случится.

– Я могла бы дождаться вас, – неуверенно проговорила няня, – но нам надо успеть в аэропорт встретить рейс, мама Александра возвращается…

Антону совершенно неинтересно было выслушивать, откуда там возвращается мама Александра Андреевича Трущева и почему заботливому сыну непременно нужно встречать ее вместе с будущей новой женой.

– Поезжайте, Эля, – раздраженно перебил он ее. – Все будет в порядке, я скоро подъеду.

Когда Сташис парковался возле своего дома, машины Трущева уже не было. Значит, уехали. Вот и ладно. Встречаться с женихом своей няни у Антона не было ни малейшего желания, хотя они и были знакомы, и отношения у мужчин сложились вполне доброжелательные. Антон привычно поднял голову и бросил взгляд на окна своей квартиры: на кухне свет погашен, в его комнате тоже, и окно детской темное. Горели только окна гостиной.

«Небось мультики смотрят или в компьютерные игрушки играют», – с нежностью подумал он.

В подъезде, обычно хорошо освещенном, почему-то было темно. Опять какой-то обормот выкрутил лампочку. А может, перегорела, просто заменить не успели.

Ощущение чего-то твердого, упиравшегося в спину и диаметром весьма напоминавшего ствол пистолета, пришло одновременно с тихим сдавленным шепотом:

– Не суйся в это дело, не копай. Оставь все, как есть. Иначе пожалеешь.